У писателя С. Н. Миловского (1861-1911) был талантливый родственник — священник Лев Введенский (1837-1870). Он окончил Нижегородскую духовную семинарию, где считался даровитым учеником: он писал очерки, рассказы, повести.  В Нижегородском архиве сохранилась рукопись дневника священника. «Дневник Льва Введенского — пишет Миловский — это ужасный, разрывающий сердце стон, вырвавшийся из груди искреннего человека, боровшегося со своим недугом — пьянством, запоем. Можно сказать, что 12 лет в священниках он провел в борьбе со своей слабостью, иногда побеждая ее, но конце концов она, обратившись в болезнь, сразила его». За свое пристрастие покойный при жизни судил и осудил себя.

Примечание редакции сайта: Лев Введенский предположительно служил священником в Лукояновском уезде на территории современного Починковского района Нижегородской области. Печатный текст дневника предоставлен уфимским краеведом Натальей Запорожцевой.

Борюсь с мучительным недугом,

Борюсь до скрежета зубов…

Некрасов

1 января 1867 год. С этого дня я принял тайно намерение не употреблять водки, от которой приходят все мои ошибки, столько вредящие моему влиянию в приходе и столько вредящие моему внутреннему спокойствию. Попытаемся же объявить войну своему врагу.

6 января. До этого дня жил очень спокойно и трудился. После обедни меня потянуло в гости в соседнее село. В гостях мне стало не то грустно, не то скучно. Высказали даже что-то вроде пренебрежения к моей особе. Напала тоска, и я окончательно захотел кутить — залить горе… И залил!.. Не помню, как уехал…7, 8, 9 дня — дни безобразного пьянства… В воскресенье не служил обедни! 10,11,12 и 13 дня пил мало и тосковал. В ночь на воскресенье тосковал до того, что сердце мое хотело точно разорваться.

15 числа служил с трудом и стыдом, чувствовал себя виновным перед крестьянами, предметом насмешливого внимания со стороны прихожан. Вечером в тот же день, выпив несколько водки, я впал в ужасное состояние. Мне показалось, что я погибаю, что я становлюсь одним из тех отверженников общества, для которых вся жизнь проходит в скотском бесчувствии; на которых каждый смотрит с отвращением и ужасом. И мой скромный домик, моя маленькая комнатка, где я пишу, где я теперь грустно беседую сам с собою, и откуда мне слышится тихий говор моей жены и Федора из соседней комнаты,— и из меня улетел тот мир, который составлял основание домашнего счастья. Если выбрать в моем селе самую возвышенную точку, и встать на ней, то ничего не увидишь, кроме гряды серых крыш. Может быть, именно вследствие такого ограниченного, прозаического местоположения в здешнем народе так мало поэзии. Я вслушиваюсь часто, не в содержание песен, — они почти одинаковы в здешнем углу, но в напевы здешнего народа: это какой-то безобразный крик, от которого хочется заткнуть уши. Таков и характер здешнего народа, таков склад здешнего молодого поколения: грубее, отвратительнее, буйнее его я нигде не встречал. Коренной интерес села составляют сплетни; коренную утеху — кулачные бои. Недаром же, когда я уезжаю из здешнего села, мне не хочется возвращаться в него. Немудрено, что я сделался меланхоликом, что люблю мечтать и уноситься бесплодною думою, под шум и завывание бурь, далеко за дальние моря. В горьком, безотрадном сознании своего бессилия и беспомощности я заплакал: «О, Матерь Божия, святейшая из женщин, которую я столько оскорблял в лице каждой женщины, когда напиваюсь до забвения себя! Помоги мне, соблюди меня! У тебя сын Бог! Он все может! Он может ослабить, уничтожить мои страсти. Услышь мою не пламенную, но отчаянную молитву!» — И дал обет сделать оклад на местную икону Богоматери через год, если… После этого отчаяние мое утихло и я уснул довольно спокойно. Ночью виделись мне отвратительные безобразные пиры.

16-го числа. — Проснулся в 8 часов; принимал крестьян и отказался от водки. Писал весь день этот дневник, и был довольно весел. Слава Тебе, Господи, и за один день!

17 число. — День провел очень скучно. Дела почти никакого не делал. Отчего же скучно мне, — не раз я спрашивал себя. От недостатка ли жизни и деятельности? Значит, я стоил бы лучшей доли, чем поповничанье в селе? Но ведь жалуются иногда на скуку, на незавидную свою долю и люди пустые. Точно! Они именно больше всех и вопиют на судьбу, что она обидела их, потому что не умеют взяться за дело, к которому обязывает их известное место и звание в обществе. Величайшая философия и состоит именно в том, чтобы уметь приноровиться ко всякому месту, на которое поставила нас судьба; найти счастье во всяком звании. Но бывают люди, которые горячо принимаются за дело на своем даже вовсе незавидном посту; у некоторых энергия и любовь к делу выливается враз. Вот у таких людей скука есть неизбежная, периодическая болезнь. Они никак не могут приучить себя жить помаленьку. Кстати: русский ответ на вопрос: «Как поживаешь?» — «Живем помаленьку», — есть, мне кажется, философический ответ: жить помаленьку значит бережливо тратить жизнь, жить счастливо. О люди, люди, живущие помаленьку! Возьмите от меня помаленьку моего многого, и дайте мне помаленьку своего помаленьку!… Что же делать? Надобно прибегнуть к кровопусканию! И вот — водка! За столом мужики, которые, под хмельком, кажутся мне милыми, задушевными товарищами, и я как будто возвращаюсь ко временам моей светлой юности. Проснулся — тоска: не то, значит, не туда попал; ошибся, наглупил, потерял, как говорят, авторитет в приходе…

18-го числа На меня напала та хандра, которая всегда овладевает мною, когда я вижу жизнь жизненнее моей, и которая всегда располагает меня к кутежу. Скверно!… Другая причина: я уж очень товариществен, и от радости свидания с ними, от долго сдерживаемого неудовлетворения, накучиваюсь вместе с ними… Опять скверно!… Третья причина: иногда я попадаю в такое общество, к таким людям, которые совершенно не по мне, но которых долг вежливости требует занимать. Тут я выпиваю для того, чтобы несколько разогреть душу. И точно: глядишь, после трех рюмок начинаешь говорить; после пяти — симпатизировать хозяину или гостям, смотря по обстоятельствам; после семи делаешься товарищем их, а потом все лучше и лучше и … пьян, как свинья. Такие случаи не редкость и весьма не редкость в моей жизни. Вообще с похмелья всегда нападает на меня невыносимая тоска, которую я и отвожу водкой. А тоска меж тем увеличивается прогрессивно, и я между тем пью… Страшно сказать: иногда целую неделю! Но все-таки пить так — глупо, отвратительно, малодушно, подло.

19-20 числа. — Ходил со святой водой и имел шесть случаев пить водку, но меня нисколько не тянуло. Глупо примеривать на себя целый год, точно платье; лучше позаботиться о том, чтобы каждый шаг наш, каждый час, каждый день нашей жизни был обдуман и тверд. Будущее неизвестно. Отсюда — ответ: старайся прожить лишь один день хорошенько — не пить, на один день у тебя достает силы. Ни забегай мыслью далеко вперед: твою решимость поколеблет самая вереница дней, которые ты воображаешь прожить.

22 числа. —После обедни у Э. выпил стакан красного вина. — К вечеру грустил, при виде двух маленьких дочерей: какова-то, думал я, будет ваша судьба, бедные создания? Кто-то возьмет вас? Может быть какой-нибудь волостной писарь или пролетарий приказный? Или вы век у меня будете сидеть в девицах?

На 23 число. — Мне виделось три луны: две полные рядом, третья пониже их, неполная. 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31 (января), 1, 2, 3, 4, и 5 числа февраля — Увы!… Господи, долго ли это будет? Где же мое обещание? Где твоя сила, Боже?

5 февраля поклялся не брать в рот в рот вина… И отчего закутил? Хоть бы от сильного желания! Ничуть не бывало! Просто подумал, отчего же, мол, не выпить полштофа красного вина, а там? Отчего не покутить вечером… И покутил!… Господи! Стыдно даже самого себя! Нет! Видно опасно тревожить заживающую рану. Лучше пусть она болит постоянно: не то она разгорится сильнее. А тоска-то!.. Понял я теперь, прочувствовал состояние человека, решающегося на самоубийство!… Подкрепи меня, Господи!…

6 числа выветривал похмелье, решившись сдержать свое обещание, подкрепленное страшною клятвою.

2 марта. Давно я не писал в тебя, давно ничего не говорил с тобою, милый мой дневник! Да и когда было писать? — 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27 и 28 февраля провел в кутежах… Господи! Сколько времени потеряно! Сколько средств отнято у семейства! Сколько чести потеряно! Сколько здоровья ушло! Сколько тоски положено! Неужто я буду постоянно так отвратителен! Сколько раз я клялся и столько же раз лгал! Или уж такая натура глупая! Или уж я так создан для разума и для раскаяния? Да это мука, а не жизнь! А с чего, однако, начал кутеж? С приятельского вечера с друзьями и закончил приятельским вечером с мужиками. Да будет проклято это пьянство и эти пьяные забавы, которые иссушают меня! Давно, давно я не заглядывал в тебя, мой дневник. Грустно читать тебя, как мою жизнь, ты таков же, как я, отвратителен. Однако, вспомним, как мы кутили. — 8 дней в марте, 6 дней в апреле. Теперь 24-е число. Промежутки порядочные! Дай Бог, чтобы они были еще больше!

С 1-го января по 1-е мая проведено 42 дня в кутежах и тоске! Сколько, повторяю, потеряно времени!..

3 июня. — Опять забыл о тебе, мой дневник. Да и что мне записывать было в тебя? Что я пьянствую, пьянствую, пьянствую; что жизнь моя портится, портится, портится; что я тоскую, тоскую, тоскую; что я зарекаюсь, зарекаюсь, зарекаюсь, что меня окружает сволочь, сволочь, сволочь… Водочное веселье я любил от природы, и под влиянием его делал глупости, несовместимые с моим званием. Но все это молодому мне сходило с рук. Чем дальше я стал входить в свою должность, тем больше стал я пить и чем больше глупить, тем больше стал тосковать с похмелья. А чем рассеять тоску? Водкой! Таким образом, водка родила водку, все равно как дождь рождает дождь. Попробуем, впрочем, заречься еще раз. Что будет? Господи!..

3 июля.— На всем семействе моем лежит печать какого-то уныния. Сам в тоске; жена расстроена и жизнью моей, и болезнью детей. Крик, плач, стоны, ропот. Ниоткуда не пробивается светлый луч в мою темную жизнь; напротив, отовсюду она окружена мрачными тучами. В приходе ропот и чуть не полная потеря уважения; в начальстве подозрение и потеря доброго мнения; в семействе печаль, в самом себе гадость, физическое и нравственное утомление и потеря веры в себя… Когда кончатся эти злые дни? Когда я встану и встану ли еще? И что мне делать, когда я встану? Что я смыслю и что мне дает моя жизнь? Скуку смертную!

5 июля. Вчера я провел день по составленному вчера плану: гулял, писал, обедал, читал Цицерона, опять гулял и играл. Недурно! Однако не достает во всем этом того, что называется делать от души. Начнем и ныне жить так же как вчера.

27 июля. — После всего, что я себе обещал, я кутил две недели… Господи! Вот тоску-то перенес. В безобразном кутеже я схоронил свое дитя — Катеньку: почти не помню, как хоронил! Отец добрый!.. После кутежа, в тоске мне показалось, что я совсем упадаю и погибаю безвозвратно. И, однако, Слава Богу, я опять бодр! Нынешнюю ночь я всю не спал, вероятно, от сильного раздражения мозга и нервной системы.

28 июля. — Ныне я спал хорошо. Хоть и с перерывами, но сон мой с 10 или 11 часов продолжался до 10 часов утра. Это — за прежнюю бессонницу. А от чего бессонница? От вина большею частью, от проступков, допущенных под хмелем, частью от самого сложения моего, а частью, особенно в летнее время, от блох. В здоровом состоянии я редко чувствую физическое влечение к вину. Кутежи мои происходят от нравственных причин, объясненных выше.

10 августа, ночью. — Кутил 10 дней; всего с прежними 103 дня с 1 января… Каково-с? — Ты мне становишься противен, мой дневник, как памятник моих безнравственных падений.

28 августа. — Я окончательно начинаю упадать. Я теряю всякий интерес к жизни…. С похмелья конечно. И это причина кутежа. О слабость! Сколько хороших людей вы лишили почвы, скольких уронили! Господи! Спаси меня от пьянства! Дай мне тихо и мирно дожить свою жизнь.

30 августа. Третий день, как я не пью ни капли водки… Третий день!… Как много! Ныне глубоко поразила меня чистосердечная исповедь одного пьяницы, промотавшего все свое и своих детей имение. Потерпишь, говорит, с недельку, вот и сам чувствуешь, что делаешь плохо. Потом станет во рту сохнуть, и захочется испить чего-нибудь хмельного. Выпьешь, а там уже не остановишься…

У кабака валялся отчаяннейший пьяница, до бесчувствия упившийся. Тесть и жена били его и плакали: говорят, довел он их до совершеннейшей нищеты. Проклятая спекуляция. Она торгует отравой. Она наживается, приводя других в нищету, болезни… Что ей за дело, что люди гибнут? Тем здоровее и жизненнее она! Сколько семейств сделалось и делается несчастными оттого, что их главы предались пьянству!

1,2 – 7,8 октября. —28 сентября нас посетил Господь страшным испытанием: мы погорели!… Ну и кутил же я после этого! Боже! Боже! Этакого отчаяния не дай никому пережить! Я чуть не умер…

16 октября. — Вчера я был на своем пепелище и смотрел на свой сад. Горько было мне смотреть на него: разгорожен он, изрыт, обезоружен… Что будет дальше с нами? Страшное мучительное переживаю я время: все мое именьице, все, что я любил, все мое гнездо растерзано и разбросано, и остатки его потребляются недобрыми людьми.

20 октября. — После двукратного, не очень, впрочем, продолжительного и отчаянного кутежа, мне пришел в голову следующий афоризм. Человек — вечное дитя. Сначала качает его в колыбели мать; потом дело это на себя принимает сама его жизнь. Она качает его как младенца, поднимая то вверх, то вниз; то поднимая радостью, то понижая печально, и как мать родная достигает цели: неугомонное, страстно привязчивое к жизни, из бодрственного дитя — человек, наконец, успокаивается — засыпает сном смертным беспробудным.

29 октября. — На печке, в похмельной тоске, мне приходили в голову удачные мысли и сближения. — Вот они: Человек — самый плохой плотник: он трудится целый век над одним чурбаном, а все-таки не может отделать его. Чурбан этот не кто иной, как он сам.

1868 год

4 января, 3 часа утра. Старый год я кончил грешной статьей: 31 декабря я не служил обедни. О, несчастный 1867 год! Как я прожил тебя! Сколько дичи и сколько тоски! Мрачным пятном ты останешься в моей жизни. Прости! Благодарю, впрочем, тебя, за несколько радостных и тихих дней!…

17 февраля. 18 января, боровшись, я вывихнул ногу! Прожил две недели в Починках, целых три недели лежал; месяц не служил, и теперь еще хвораю! Я уж думал, что не оправлюсь, что погибну. Страшные мысли бродили в голове моей…

5 марта. — На какие я теперь развалины похож, Боже мой, милостивый! Все, что только можно представить гадкого в человеческой жизни, все это теперь нахлынуло на мое сердце. Дров нет, хлеба нет, лесу не достает, денег мало… тут надо собирать помочь, там просить, кланяться… Да еще кутил, дурак, неделю. А впереди какой-то мрак, отчаяние за самого себя, опасения от недоброжелательных людей… Боже мой! Боже мой! Неужели мне суждено погибнуть в мучительной и бесславной борьбе с самим собою?!

20 марта. Начав с 10 числа, я кутил до 18-го, а два дня лежал как расслабленный в страшном отчаянии. Боже! Когда прекратится эта ужасная жизнь! Ведь понимаю я очень хорошо, что счастье каждого человека состоит в трезвости, честном исполнении своих обязанностей и в порядке. Одно это дает человеку то внутреннее довольствие собою, ту внутреннюю гордость, ту уверенность в себе, которая делает его постоянно ровным и спокойным. А мы что? О, козлиная натура! Для нас подчас все трын-трава, для нас жизнь копейка, так надо все пропить в кабаке. Худо, худо. Отныне, не поможет ли Бог отстать хоть от частых уж кутежей.

5 сентября. — С 23 марта целое полгода ничего не записывал в тебя, мой милый дневник, мой лучший, хоть и бессловесный друг. Да и что было записывать? Все то же! Жизнь, исполненная надеждами и восстаниями. И теперь я встал сейчас только после ужасной ночи адских терзаний. Что нам делать? Во что бы то ни стало, надо переменить жизнь — не пить вовсе вина. В тысячу раз легче трезвому воздержаться от вина. Попомним же это. Пусть не соблазняет нас веселое общество. Как перед страшным непобедимым врагом и губителем, нам нужно дрожать пред каждым графином вина. Иначе мы погибнем…Страшно и подумать об этом! О, Господи, Помоги мне!

7 сентября. — Утром перед рассветом я чуть не умер от сильного прилива крови к мозгу, угрожавшего мне ударом. Посылали за священником. Боже! До чего доводит меня глупое пьянство. Если я буду продолжать пить, то или умру, или… Господи! … лучше умереть! — сойду с ума!

10 сентября. — Ныне проснулся довольно весело. Хандра как будто проходит. Надобно приняться за дело… Жизнь скучна, думал я, потому каждый день одно и то же; но в ней бывают празднички, и вот за них-то и надобно держаться, чтобы сносить жизнь; их-то и нужно ждать, чтобы забывать пошлость настоящего. Так живет, обыкновенно, большая часть людей.

12 февраля 1870 г. — Вот, сколько времени не видались мы с тобой, мой дневник! Я в великой хандре. А скажу вот что: или жить не надо, или пьянствовать эдак не надо. Это черт знает на что похоже! Если я умру, надо мной будут смеяться некоторые, может быть, пожалеют обо мне… Да что мне до этого? — Что за мысли! — Сила моя, воротись! Воротись! Воротись!

Из этого дневника видно, что сначала я кутил только по дню, потом по три, потом по шести, потом по двенадцати, потом по две недели, а последний, нынешний кутеж, из которого я еще не очнулся хорошенько, продолжался три недели. Прогресс!»

***

«Лев Введенский умер в возрасте 33 лет 3 сентября 1870 года, через 4 месяца после смерти своей жены, когда его тоска достигла самых отчаянных размеров, — пишет С. Н. Миловский. — Поутру 3 сентября прислуга, замечая, что батюшка что-то долго не выходит из кабинета, вошла к нему и увидела следующую картину: на столике стояла пустая кружка из-под водки, на постели бездыханно лежал о. Лев, держа окостеневшими руками на груди раскрытый молитвенник. Его безжизненные глаза были не закрыты… В них испуганно смотрели две девочки, его дочери, оставшиеся круглыми сиротами… Потом обе дочери учились в женском епархиальном училище. По выходе оттуда, старшая вышла замуж за священника и была настолько красива, насколько и несчастна: умерла она в ранних годах от чахотки и семейных неприятностях.. Другая дочь о. Льва, была едва ли не более несчастна: ее муж, чиновник, был сослан в Сибирь за злоупотребления по должности, она ездила туда с двумя детьми и нажила болезнь, от которой умерла уже в России».